Лесовичка - Страница 55

— Браво! Браво! — зааплодировал Арбатов.

Артистический инстинкт актера подсказал ему, что перед ним недюжинное дарование. Голубые детские глаза Арбатова искрились. Душа наполнялась восторгом.

— Браво! Браво! Продолжайте, черноокая фея!

Юлия Мирская, игравшая Лота, прочла между тем:

— «Жена, берегись смотреть назад… Ангел предупредил меня, что Господь строго запретил это…»

— «О, Лот!.. Душа моя трепещет!.. Я чую, что кто-то гонится за нами… Сера и дым слепят мне очи… А там, сзади, гибнут друзья наши! Я никогда не увижу их больше, Лот!»

— «Берегись, жена, берегись оглянуться! Пламень и пепел сожгут тебя!»

— «Один лишь взгляд, Лот!.. Один-единственный взгляд!..»

«Берегись, мать! Берегись!» — взывали Раечка и Катюша, которые должны были изображать дочерей Лота.

— «Не могу! Не могу! Я должна увидеть гибель тех, что остались за нами! Я должна увидеть наш дом!» — почти в голос выкрикнула Ксаня, сверкая пылающими глазами, оглянулась и — с беззвучным криком, замершим на устах, застыла с широко раскрытым взором, изобразившим трагический ужас, ужас гибели и смерти.

Прошла минута, другая, третья… Никто не двигался в огромной зале, никто не говорил. Пансионерки замерли, изумленные, потрясенные.

— Да ведь это актриса, настоящая, готовая актриса! — произнес где-то рядом у уха Ксани громкий голос и после маленькой паузы добавил: — Откуда вы раздобыли эту прелесть, мать Манефа?

Ксаня не слышала, что отвечала монахиня, не слышала, что творилось на сцене, не слышала, как маленькая Соболева трогательно прочла слова Иосифа, проданного в рабство, как дочь фараона, в лице Пани Стариной, произнесла монолог над корзиной с малюткой Моисеем, или, вернее, попросту, над огромной куклой из папье-маше. Она опомнилась лишь тогда, когда кто-то взял ее руку и усадил подле, а сильный и вместе с тем нежный голос произнес где-то близко-близко от нее:

— Матушка Манефа, и вы, княгиня, ручаюсь вам, что эта барышня будет украшением ваших представлений. Только она еще не тверда в тексте, и в то время, как прочие играли у вас уже в прошлые годы, сия девица выступает впервые… Такому огромному самородку-таланту должна быть придана надлежащая оправа, а посему я хочу подготовить барышню и заняться с нею часика два. Потом мы ее отошлем в пансион с горничной княгини… А пока, если позволите, оставим ее здесь.

— Отлично! Отлично! — защебетала княгиня, увлекая мать Манефу и пансионерок в столовую, где был сервирован холодный завтрак. — Не надо им мешать! Не надо… Ну, поздравляю вас, матушка, у вашей духовной дочери недюжинный артистический талант! — обратилась она, вся сияя, к начальнице-монахине.

— Талантом единым должны обладать мои дочери, — произнесла с суровым, бесстрастным лицом Манефа: — к молитве Господней, к радению перед Богом Милостивым, к посту и покаянию должно им иметь талант!

— А… а, вы все про то… — защебетала княгиня, — но она, эта новенькая, такая прелесть, такая красавица!

— Красота земная — тлен, — произнесли сурово сухие губы матушки, и, чтобы чем-нибудь смягчить эту суровость. Манефа пожала своей холодной, сухой рукой маленькую, пухлую ручку княгини. — Не следовало бы, в сущности, допускать все эти представления, и только ради вас, матушка-благодетельница, ваше сиятельство, ради вас допускаю девочек тешиться светскими забавами… Только ради вас, благодетельница наша, заключила она. — Спасибо! Спасибо, милая, — звенел, переливался щебечущий, серебристый голосок княгини. Радостью сияли ее яркие смеющиеся глазки. А в белой зале в это время на подмостках наскоро сколоченной сцены звенел другой голос, срываясь от внутренней дрожи волнения.

— Слушайте! Где вы играли раньше?

— Нигде!

— Не может быть!

Голос прозвучал гневом. Добрые детские глаза Арбатова строго блеснули на Ксаню.

— Неужели? — поправился он более мягким тоном, видя, как вспыхнули живым негодованием глаза девочки. — А я был твердо уверен, что вы уже играли… Вы знаете все приемы актрисы и замечательно владеете вашим голосом.

— Никогда… Никогда я не играла, — тоскливо, под впечатлением его недоверия, произнесла Ксаня.

— Детка моя, слушайте… Вы видите, я гожусь вам в отцы… У меня у самого была бы такая дочурка, если бы Бог не отнял ее от меня… Клянусь вам ею, моей покойной крошкой, что вы талант. Вы такой талант, моя детка, какого я не видывал до этих пор, и не только я; не видали ни эти стены, ни наш город, ни даже столичный театр… Это вы доказали только что исполненною вами сценою… Да, да!.. И если правда, что вы до сих пор действительно никогда не играли, никогда не выступали на сцене, то вы какой-то совершенно исключительный талант! Я много видел на своем веку начинающих артистов и артисток и говорю это на основании многолетнего опыта… Под этой черной ряской горит неугасимый и яркий светоч искусства…

Голос Арбатова поднялся, вырос и звучал теперь вдохновенными, горячими, за душу хватающими нотами.

— Конечно, вам надо еще много поработать над собою, надо постигнуть все тайны сценического искусства, ибо в искусстве, как и в жизни, без ученья нет уменья… Но я глубоко уверен, что раз вы поработаете над собою, из вас выйдет большая, знаменитая артистка…

Смутно лишь понимала Ксаня, что это значит «быть актрисой, артисткой», никогда ей в голову не приходило, что она когда-нибудь будет выступать на сцене. И слова Арбатова произвели на нее огромное впечатление.

Точно что-то ударяло молотами в голову Ксани и откликалось в сердце. И сердце это росло и желание росло тоже, — желание быть свободной и гордой и не зависеть от черных монахинь, от матери Манефы или от игуменьи чужого, неведомого ей монастыря.